Книга 3. Между двух революций - Страница 120

120

Появившийся через месяц Эмилий Метнер таки удивил меня; он обрился; странно: этот пустяк деформировал мне его; есть люди, которым не след бриться; борода и усы придавали ему что-то мягкое; в его обнажившемся подбородке и в судорожно сжатых губах проступила нота надменства и прежде ему неприсущей сухости; главное: поразил редакторский тон: по отношенью к друзьям; у Брюсова не было этого тона и в отношеньи сотрудников; в основе «редакторских» пожеланий не чувствовалось твердой линии: она всплывала лишь в «veto»; я же принципиально не пробовал использовать своего права на «veto» в отношении к Метнеру, ибо «veto» — лишь способ убить творчество; Метнер капризничал своим «veto»; тенденция к таким «veto» была мне полным сюрпризом в том, кто в ряде лет был мне другом; признаюсь: вид и тон «редактора» был Метнеру не к лицу; а упорство, с каким он силился укрепить во мне свой новый аспект, привело лишь к тому, что уже через год зажил я единственной мыслью: бежать из Москвы; что в условиях моей жизни значило: ликвидировать с тогдашней Россией.

На подступах к «Мусагету»

Организация «Мусагета»: т. е. — ежедневные заседания, сметы выбора шрифтов, образцов для обложек, наметка предполагаемых к изданию книг; дома — подготовленье к печати двух сборников; и — писание романа к очередному номеру «Весов»; кроме выбегов по делам «Мусагета», я был отрезан от внешнего мира; не было времени писать Асе в Брюссель. Надо было сортировать, редактировать уйму статей и заметок для «Арабесок» и «Символизма»; все конкретное, образное, афористическое отбиралось мною для «Арабесок»; и выбор был легок.

Не то с «Символизмом»; сюда попадали теоретические статьи; я не раз колебался: стоит ли выпускать эту рыхлую, неуклюжую книжищу; ее главы писались мной в разных годах, обнимая статьи с явным припахом Шопенгауэра (плод увлечения юности), и статьи, писанные под влиянием Вундта-Гефдинга, и статьи, отразившие стиль неокантианских трактатов; ни те, ни другие, ни третьи не могли отразить мне теории символизма; и психология, и теория знания брались как симптомы отклонов с поволенной линии; очерк теории символизма мне виделся ясно; если бы были возможности мне затвориться на несколько месяцев, я предпочел бы готовить к печати заново написанный труд, опуская эскизы к нему (материал статей, с которым во многом я был уже не согласен); тогда — на что жить? «Весы» — закрывались; ежедневная служба моя в «Мусагете» и гонорар за статьи как раз давали мне возможность кое-как обойтись; это определило судьбу «Теории символизма»; она — не написана; зато глиняный колосс (шестьсот с лишним страниц), «Символизм», которого рыхлость я и тогда осознал, живет памятником эпохи; ворох кричаще противоречивых статей — отражение бурно-мучительной личной жизни моей, разрушавшей тогдашнее творчество; если оно и оставило след, то — вопреки всем деформациям, суетой; оно выглядит мне не поднятым со дна континентом, которого отдельные пики торчат невысоко над водной поверхностью.

Организуя книгу, хватался за голову, видя все неувязки: в методах трактовки вопроса; единственно, что оставалось: сшить на живую нитку отдельные лоскуты хода мыслей, уж сданные в типографию; вдогонку за ними надо было пуститься со сшивающим их комментарием, стягивающим противоречия все же к некоторому единству; уже сами статьи от меня были взяты: в набор.

«Мусагет» желал открыть деятельность с выпуска этой именно книги, в ней видя программу, и этим мешал мне думать над ней; выдвинули: задержка книги — ущерб для финансов; бюджет или цельность теории? Увы, — бюджет; цельность — когда-нибудь, между прочим; да, — таков путь мой писательский; «Мусагет» был бедней «Скорпиона»; поэтому — в нем бюджет доминировал: в «Весах» доминировала — концовка художника: пиши под концовку; с идеологией — никогда не везло; ни одно издательство не могло дать спокойных условий работы; всегда злободневность момента стирала весомость, чтоб в следующий момент стать иной; сумма всех злободневностей через пять лет становилась нулями; а собрание сочинений «А. Белого» — изуродовано; это знать — и не мочь отстоять свои планы есть мука моя как писателя.

Я пытался, хотя бы отчасти, найти себе выход из созданного затрудненья; хотя бы дать схему теории, обещанной в будущем; центральная статья «Символизма», или — «Эмблематика смысла» (почти сто печатных страниц), написалась в неделю; и даже не выправлена (типография требовала); она поэтому не отразила программы; гносеология в ней — рудимент, ибо дана — от печки: от критики Риккерта; статья оказалася эмблематикой (в другом смысле), нарисовав психологию моих прошедших ошибок, представив их диалектикою подходов к теории, контур которой позднее лишь встал; если б знал, что «теорию» жизнь написать не позволит, не выпустил бы я теоретической первой части, которая — выданный вексель.

В план книги входил и подход к проблемам эстетики; отсюда вторая статья, писанная кое-как; и вдогонку: «Лирика и эксперимент»; она вводила в детали проблемы ритма; будущее опять-таки обещало возможности выпустить отдельным томом мои стиховедческие материалы, в то время казавшиеся нужными горсточке специалистов; и тут я ошибся в расчете; через пятнадцать лет горсточка стала тысячами; я хотел использовать «Символизм» и как агитацию за специальные интересы стиха; и в этом достиг: цели; в направлении, мною взятом, меня уточняя, была написана целая библиотека; но я проиграл в другом, скомкавши огромное сырье данных, которых проверить достаточно я не успел в силу той же причины: типография требовала себе пищи; а издательство волновали бюджеты; статьи еще только верстались, а я печально стоял, говоря себе: «Если бы только месяц мне лишний, — этого б не случилось, — тогда б!» Критику себя над еще не вышедшей книгой я положил в основу работы ритмического кружка, которого первые заседания происходили в дни ее выхода; мы начали с уточнения данных, опубликованных в «Символизме»; и вехи к ним — я сам указал, а не проф. Жирмунский, давший мне указания, как работать, через… семнадцать лет и в согласии с нами же составленным учебником ритмики, которого литографированный экземпляр я сдал на хранение в Литературный музей как свидетельство того, что эти слова мои не досужие вымыслы. Профессору было легко снять пылинки с участка, где я выкорчевывал пни. До пылинок ли тут? Меж моей работою и его протянулася библиотека уточнений: снимать с нее сливки — одно наслажденье!

120